Интервью сенатора Дж. Уильяма Фулбрайта
с Леонардом Зусманом
(Вашингтон, 1991)

      
    — Как  у вас возникла идея программы обмена?
   
    По сути дела благодаря моей собственной стипендии Родса, которую я получил в 1925 году.  Без этой стипендии я никогда бы не оказался здесь, в Вашингтоне. Я родом из маленькой деревушки Самнер в Озаркских горах, рядом с Файетвиллем. В те времена там было пять тысяч жителей, это был отрезанный от мира городок. Попасть в него можно было только поездом. В той жизни было свое очарование, и мне она нравилось. Но мой горизонт ограничивался Файетвиллем.  Я не бывал ни в Нью-Йорке, ни в Сан-Франциско. С футбольной командой  университета штата Арканзас я не выезжал дальше Техаса. Я не имел представления о  внешнем мире, но у меня не было ощущения, что я чего-то лишен. Сначала мы жили на ферме, потом мой отец перевез нас в маленький городок. Весь мой горизонт ограничивался Файетвиллем.
Родсовская стипендия  все изменила. Все шло гладко, как в счастливом сне. Мне было двадцать лет, я играл в футбол и теннис, и был в неплохой форме. Оксфорд был самым подходящим для меня местом. Не во всех университетах так уважают атлетов. Англичане считают, что если ты занимаешься спортом, ты джентльмен. В нашей стране  этого нет.

     — Но фулбрайтовские стипендии не дают никаких
           преимуществ спортсменам.

    Я и не желал все чересчур регламентировать. Родс установил три требования к стипендиатам. Первое – наличие лидерского потенциала. Второе –  успехи в спорте, вот почему я получил родсовскую стипендию. На нее одновременно со мной подавали несколько человек, чья успеваемость была не ниже или даже выше моей. Но никто из них не играл в футбол!

     — Как Вам пришла мысль учредить стипендии для ученых?

    Я искал потенциальных лидеров. Я был политиком, и идея была подсказана опытом второй мировой войны, ядерными бомбардировками. Цель была – избежать новой войны в будущем. Каковы бы ни были причины для возможной войны, их следовало урегулировать мирным путем. В атомной войне не бывает победителей.
    Мой собственный опыт родсовского стипендиата открыл мне глаза. Подобный опыт излечивает от представлений, что за границей живут какие-то другие люди,  не такие, как мы, враги. Живя за границей, перестаешь верить, что все иностранцы плохи.
  Так же у меня получилось и с Россией. Я приложил много усилий, чтобы подружиться с Анатолием Добрыниным, советским послом.  Может быть, изоляционизм и был подходящей политикой для Америки – до изобретения радио, самолета, ядерного оружия. Мы могли отгородиться от последствий войн.  Те молодые американцы, те русские или англичане, которые приезжают к нам по обмену, со временем станут лидерами и впитают негативное отношение  к войне.  Это не значит, что все сразу полюбят друг друга, но по крайней мере придут к признанию того, что война – не средство разрешения конфликтов. Я по-прежнему думаю, что ценность программы в этом, и полагаю, что пример Александра Яковлева (Колумбийский университет, 1959) и других  это подтверждает.

    — А Ваш опыт президента университета как-то сказался на программе?

    Я преподавал в университете, а  президентом был очень недолго. Меня убрал губернатор штата, который хотел свести счеты с моей матерью, издававшей местную газету. Она выступала против губернатора. На выборах в Конгресс, а потом в Сенат я выставил свою кандидатуру против этого губернатора. Так что можно сказать, что я попал в политику случайно. Политика – одна из самых интересных профессий. В ней имеешь дело непосредственно с людьми. 

    — И в законопроекте не говорилось  о «стремлении  к миру»,
         или хотя бы   к «взаимопониманию»?

Я прекрасно отдавал себе отчет в обоих этих мотивах. Но  чтобы законопроект легче прошел через Конгресс, нельзя было, чтобы он провоцировал споры. Администрация внесла закон о военном имуществе США, которое оставалось в Европе. Я просто внес поправку к этому закону.  Президент Трумэн не обратил особого внимания на мой билль.  Не знаю, о чем он думал. Я внес билль в пять часов пополудни. Обычно в это время от обеих партий в зале остаются всего по нескольку сенаторов.  Если никто не выступает против  законопроекта, он автоматически проходит без поправок. Если бы не моя предусмотрительность, билль мог бы пострадать в результате дискуссий.  В 1945 году наша страна еще во многом исповедовала изоляционизм. Полгода спустя я встретил в коридоре старика Кеннета МакКеллара, сенатора от Теннеси, который был председателем бюджетного комитета. Он смотрел на меня как на выскочку. «Молодой человек», –  сказал он мне, –  «вы провели крайне опасный закон. Знай я о нем заранее, я бы выступил против. Разве вы не понимаете, как опасно посылать нашу лучшую молодежь за границу и подвергать ее всем этим иностранным влияниям?»

    — Программа развивалась в соответствии с Вашим замыслом?

    Да, до 1965 года. Тогда Линдон Джонсон поссорился со мной из-за Вьетнама и – не могу утверждать, что это произошло по его инициативе, но так или иначе – Сенат срезал финансирование Программы с шести до двух тысяч грантов в год. Наверное, Джонсон решил: «Раз это Программа Фулбрайта, ничего хорошего в ней быть не может». Он был не слишком заинтересован в Программе. 
 
    — Как по-Вашему, каким должно быть направление
         Программы сегодня?

    Очевидно, имеет смысл сосредоточиться на странах Восточной Европы и Советском Союзе.  Если у нынешней администрации хватит здравого смысла, она не должна упустить такую возможность. Их студенты ухватятся за возможность приехать к нам на учебу. Но первоначальный замысел, и сегодня, как мне кажется,  столь же актуален – предоставить лучшим американским аспирантам возможность провести год или два за границей, чтобы люди, которым предстоит принимать решения у себя на местах, в бизнесе и в образовании, могли потом влиять на то, как их сограждане  воспринимают международные отношения. Я не согласен с сегодняшней политикой программы, когда основные деньги уходят на поездки профессоров и членов их семей.  Я также протестовал против подчинения программы ЮСИА. С моей точки зрения, это дает основания воспринимать Программу как часть пропагандистского агентства, работающего на создание определенного образа США.  Это не входило в мой замысел. Замысел был – дать возможность стипендиатам составить собственное мнение об Америке и о самих себе.  По-моему, Программа должна быть вне политики. Я хочу, чтобы она была выведена из состава ЮСИА, как это и было до решения Джимми Картера. Когда программа была в ведении Государственного департамента, она была вне политики. И первым Председателем Совета по программам обмена был этот замечательный, талантливый  человек,  глава образования в штате Нью-Йорк, Фрэнсис Сполдинг. До того, как Линдон Джонсон ее подрезал, Программа развивалась замечательно. Уменьшение финансирования Программа легко пережила, но когда Джимми Картер перевел ее в ЮСИА, я испугался, что это конец. 

    — Но если Программа стоит вне политики, то как
         она служит национальному интересу?

    Наш долгосрочный, а не сиюминутный национальный интерес заключается в формировании политики в отношении бывшего СССР и  прочих стран. Это с большим трудом доходит до членов Конгресса, потому что они, естественно, интересуются в первую очередь текущей ситуацией в стране.  Они не могут позволить себе думать о том, что будет через десять-двадцать лет. Видите ли, Программе уже больше сорока лет, а мы видим только ее первые плоды; только теперь становятся заметны такие люди, как Александр Яковлев. Это долгий процесс. Но все же я рассматриваю Программу как политическую. Она обладает политическим влиянием. Она призвана найти пути, как избежать следующей войны. Это ее главная цель. В молодости у меня был маленький автомобиль, в котором я возил своих друзей на военную подготовку. Я тогда  задумался о будущей войне, и мне не понравилась мысль о том, что  мои друзья могут  быть убиты. В конечном итоге, если умные молодые люди понимают, что война не единственная альтернатива, это значит, что у Программы есть политические последствия. 

    — Что вы испытываете, когда слышите, как Вашу фамилию употребляют
          как нарицательное существительное, - «она получила фулбрайта»?

Я к этому привык. Политики в принципе подвержены любой критике и любой хвале. И после тридцати лет в политике эти личные моменты просто перестают восприниматься. Но да, мне нравится, когда мое имя связывают с такого рода вещью – нравится, правда.